Алексей ЦВЕТКОВ
*ЧТО Я ПОМНЮ О НЕПОМНЯЩЕМ?*
В первый раз я увидел его в 91-ом году на сцене калининградского рок-клуба. До этого некоторые из моих подруг, некоторые из моих друзей,
некоторые из подруг моих друзей и т.д. сообщали мне «а
вот есть такой Непомнящий» и
дальше мямлили что-то с трудом вербализуемое, но с
обязательным упоминанием «экзистенциального
андеграунда», модной тогда речевой фигуры, запущенной Гурьевым
в тусовочный обиход.
Короче, я был к встрече с Сашей до этого
не готов и нас судьба как-то проносила мимо друг друга. И вот он вышел из тени и с суеверным испугом
посмотрел на микрофон. Первая моя ассоциация? Боб Дилан до того
момента, как он взял в руки электричество. Точно вспомнить, что он пел тогда,
не могу, но что-то было даже не в
словах, и не в «хлыстовской» манере исполнения, что-то, отчего плачут
в церквях иконы и смеются дети во сне.
Что-то в нас, в зале, откликнувшееся на долгожданный пароль, произнесенный со сцены. Как будто ты всю
жизнь ходил в обуви и вот, разулся и неожиданно для себя пошел босой по мрамору снега. Как будто ты
всю жизнь жил под чужим именем и вот, тебе вернули твое настоящее, а ты и не подозревал. Я бы не
назвал это поэзией в литературоведческом смысле. По диплому филолог, Саша и сам любит поиронизировать по поводу всего того, чему его учили профессора-языковеды. Я бы назвал это
талантливой реанимацией символов, эксгумацией архетипов, пробуждением изначального, онтологически свойственного
нам как виду, рискованного положения
в бытии. В разговоре,
отстаивая какую-нибудь свою песню, Непомнящий всегда сошлется скорее на Ницше, Гумилева или Мигеля Серрано, чем на кого-нибудь из живых и мертвых поэтов.
Саша – талантливый исполнитель самого
себя, несущий поколению беспокойство. В его крови однажды проснулась неугасающая нота, гиперборейская,
сказочная интонация невидимого огня, которая не
нуждается в удобстве профессиональных литературных (периферийных и
поздних) форм. На том концерте меня
зацепила своей беспощадностью песня «Рок-н-ролл в СССР это белые розы», но
позже я узнал, что это вообще не его, а
некой сахалинской панк-группы,
близкой Саше по духу, я слушал потом эту
композицию на другом концерте, ее пел кто-то другой, и я ничего не чувствовал.
Тайна не в словах. И даже не в голосе.
Тайна в необъяснимом умении человека на сцене включать у аудитории системы, совершенно не нужные, а скорее даже «лишние
и опасные» для нашей «цивилизованной» жизни. Познакомились мы в тот день как-то
незаметно, как это всегда бывает с людьми,
знакомящимися с тобой на всю жизнь.
Следующее воспоминание. Квартира художника, уехавшего на юг,
подальше от московской зимы. Вместо него
там я, Непомнящий, его девушка по прозвищу «Дюха» (подливает
себе чаще других) и Джен
– редактор альманаха «Violet», выход в свет которого мы, собственно, и обмываем. Дюха позже нарисует
пером обложку к сашиному альбому «Экстремизм», как и
во всей ее графике, там бердслеевская обреченность в линиях и русский революционный
размах в сюжете. Она из тех художников,
к листам которых стоит долго приглядываться, пока
где-нибудь не заметишь
приглядывающегося, самого себя. Обсудив очередной
фестиваль, автостопное путешествие, траву, на
которой там спят и траву, которую там курят, мы с Непомнящим переходим к
выяснению руководящей нами философии,
начав с того аксиоматического тезиса, что философия обязана выводить человека
из «себя», выводить
на баррикаду, на сцену, на трассу, на большую дорогу, иначе это не философия,
а халява. Я перечисляю своих – Грамши, Гваттари, Негри, Барбье, Дебор. Александр обнаруживает более «почвенный» иконостас
– Шестов, Леонтьев, Бердяев, Гумилев, Лосский. «Новый
русский экзистенциализм» – его
очень смешит и очень нравится эта фраза. И в процессе погружения в разговор и в объятия Вакха ему начинает
казаться, что «экзистенциализм» сейчас может быть исключительно русским. Позже он напишет
песню, в которой все, повлиявшие на него люди, включая Джима Моррисона, «русские,
родом с Москвы». Дюха все время выключает
орущий магнитофон и просит Сашу спеть.
Он не хочет петь, отталкивает гитару и пытается продолжить дискуссию. От философов мы переходим к напиткам, начав с
аксиомы, гласящей, что напиток обязан будить в
человеке сверхиндивидуальную, архаическую память, иначе это не напиток
вовсе, а химия. Но сил больше нет. Я
засыпаю и во сне никак не могу найти нужную мне станцию метро.
Саша может позвонить в три часа ночи и не очень членораздельно
начать спрашивать, как я отношусь к
вводу войск в Чечню. Стараясь быть как можно спокойнее, я отвечаю в том
смысле, что на этой войне должны
сражаться те, кто эту войну поддерживает т.е.
непримиримая оппозиция, которая топчет снег в
пикетах на Пушкинской и та часть армии, которая действительно имеет
что-то против чеченцев, как
антропологической разновидности. Выслушав, Саша начинает говорить
долгую, красивую и бесконечную (на часах
3.30) речь, порой мне кажется, что он читает непрерывно бегущую строку – «русская Империя, тут ты мне поверь, была,
есть и будет всегда» – цементирующий «припев» этого ночного рэпа. Я кладу
трубку, радуясь тому, что у русской Империи появился еще один защитник, пусть и не совсем трезвый. Через несколько
дней мы встречаемся на бульваре у лит.института и
Саша пересказывает мне свою курсовую
работу по Бродскому, слушать гораздо интереснее, чем про кавказскую войну. Я говорю, что издан, наконец Маркузе. Непомнящий очень радуется, уточняет, сколько «Одномерный человек» стоит
и тут же, узнав цену, печалится. Действительно, антибуржуазный философ столько стоить не должен. Вдруг я
спрашиваю себя, будет ли человек, идущий рядом со мной по бульвару, знаменитым? И
понимаю, что мне, слава богу, наплевать, потому что «признание» это
не историческая справедливость, а
случайный выигрыш в лотерее общества спектакля, где любая «звезда» имеет нескольких, переминающихся в
ожидании своей очереди, дублеров.
За несколько лет, протекших на фоне таких вот приятельских встреч,
телефонных звонков, квартирных
концертов, мы довольно значительно эволюционируем, примерно в одну и ту
же сторону. Он подружился с баркашовцами и они называют его «союзник». Я
синхронно познакомился с Лимоновым и
Дугиным и делал рубрику для их газеты. На Горбушке, где я торговал
компакт-дисками, все тинейджеры «системного» вида
знают его альбом «Экстремизм», рассказывают,
несколько человек подалось в РНЕ под
впечатлением. Саша приезжает ко мне за «литературой» т.е.
за новыми номерами «Элементов» и
за дугинскими
книгами. В его рюкзаке я замечаю языческие «арийские» брошюрки,
явно купленные у Музея Ленина. «Так,
для общего развития» - как бы извиняется он, заметив мой
молчаливый скептицизм. Влияние этих
брошюрок очень почувствуется в «Полюсе», но может быть задача таланта и есть в том, чтобы «приподнимать» любой
материал, даже такой, наглядно обнаруживать в любом маразме тонкую смысловую иерархию-структуру,
первичный код, замаскированный последующими сюжетными искажениями и
недобросовестными трактовками?
Его новая подруга тихо сидит рядом, и не слушая нас, улыбается
самой себе. Через год она будет
избираться во владимирскую Думу от национал-большевистской
партии и возглавит региональное
отделение в Коврове. Тогда этого никак нельзя
было ожидать.
На очередной годовщине «Лимонки» т.е. на очередном угарном концерте, я захожу
в сортир и вижу на
полу лежбище тринадцатилетних ирокезов, которым хватило пива. Дергая за
струны, они орут. Обычно они орут «все
идет по плану», но нет, я прислушиваюсь – «все равно на вас найдется пуля». Несимпатичная журналистка с радио «Свобода», чувствующая
себя в мужском туалете, как дома,
записывает ирокезов на диктофон. И тут я понимаю, вот, к Саше пришла «народная
любовь», эти дети его никогда не
видели и с трудом сейчас соображают, но воют его, а не кого-то. Никаких
других подтверждений признания рок-сообществом больше не требуется.
Непомнящий, как
и вышеупомянутый Дилан, не избежал электричества.
Теперь он выступает с «Крантами» и это стратегически верно, я знаю их лидера
Макса, у нас общий парикмахер, анархист по
взглядам. Кассеты новых «Крантов» с
некоторых пор продаются на оппозиционных митингах в одной обойме с «Хорст Весселем» и «Песнями о Сталине». В
положенный час нахожу «Свободу» (давненько
этого не приходилось делать, лет десять) и слышу там нестройный хор тинейджеров: «Жуйте батончик Сникерс, пейте напиток Херши!
Все равно …» Вот,
думаю, Саша остался в истории.
Постепенно о нем стали писать. Ибо по законам медиа
нельзя игнорировать того, кто ненавидит тебя
публично т.е. со сцены. «МК» прикладывает
Сашу вместе с «Крантами» за
плохое отношение к старшим («твой дед – полицай»). В зине «неформалов-экологов» статья
со странной моралью, мол, хороший
парень, но почему для скинхедов поет? В «Завтра» как о продолжателе Башлачева, в «Ровеснике» как
о «лево-радикале», в «Штурмовике», как
о консервативном революционере, в незарегистрированной воронежской газете «Массовые Беспорядки» его
тексты печатаются просто как листовки, прямо под моим коллажем,
изображающим схематичного «ЛЕФовского» буржуя
с наложенной на него мишенью.
Такое соседство для нас обоих – полная неожиданность. О песнях писать
бессмысленно, пускай их комментируют паразиты, «настоящие
специалисты», у которых нет ничего, кроме чужого творчества. Песни, записанные «Колоколом», можно
приобрести на Горбушке, в «Зиг-Заге» или
любом другом рок-магазине
и, никому не веря на слово, сделать выводы. Хочется написать не о песнях, а обо
всем остальном, о контексте, без
которого текст порой недостаточно внятен.
У металлических Кирилла и Мефодия мы отмечаем 5-ого апреля День Нации. Вокруг человек
триста молодых, на многое готовых людей.
Все мерзнут, но бодрятся. Какой-то читатель-слушатель, узнав нас обоих, шутит, что мы представляем живую пару «национал-социализм». Саша
смеется: «Чур мое место в этом термине первое». Я не
возражаю. Мы едем на концерт в редакцию. Там теплее и многие подхватывают его песни, хотя слова слышат
первый раз. «В талой воде исчезало эго / В чуть соленый привкус талого снега». Это
привкус крови, апрельской крови собравшихся на
митинг-концерт по поводу победы князя
Невского над католиками-НАТОвцами, крови, возможно,
лучшей, самой чуткой в этом городе. Лимонов
заглядывает в зал и приплясывает ногой. Ему нравится песня «Убей
янки».
Узнаю, что на оскольском фестивале он
ведет «мастер-класс». Звучит солидно, не знаю как в реальности. Мы встречаемся в магазине «Арктогеи», где я
тоже веду «мастер-класс», журналистский. Выглядит он обычно. Немного вытаращенные
глаза, проволочные волосы. Похож на детскую игрушку,
но игрушку, сделанную мастером, ждущим
от детей большего, нежели просто забавы. Перебивая друг друга, мы говорим о виртуальном субъекте,
который когда-нибудь совершит революцию в нашей
стране, о своеобразной «партии без места и названия». Такой
субъект меняет политические имена, но
остается сущностно единым, неуловимым в словах
аналитиков. Впрочем, о чем мы говорим, не так уж важно, звук в этой сцене можно
выключить.
Реальность обязывает каждого делать очень многое, чтобы
действительно быть. Чтобы быть
Непомнящим, он должен публично нарушать нормы полит.корректности,
путешествовать преимущественно стопом, водить дружбу с православным духовенством, чтобы
быть Непомнящим, он должен беречь свое
положение социального аутсайдера, как дворянский титул, чтобы быть Непомнящим, нужно записывать новые альбомы из
старых вещей. В разное время «чтобы быть» требуется разное. Далеко не всегда
обязательно рифмовать слова и играть на гитаре, чтобы сделать очевидным для всех пульс своей крови. Сто лет
назад, возможно, он бросил бы бомбу в Столыпина или стал бы «кормчим» на корабле хлыстов.
<1999
г.>
Источник:
http://kitezh.onego.ru/nepomn.html